сочинения козьмы пруткова - Страница 5

Афоризмы — не только наиболее популярный жанр его творчества, но и самая определенная его часть. Про басни, например, этого не скажешь. Трудно уловить что-либо пародийное в басне «Помещик и Трава», или «Помещик и Садовник», или «Разница вкусов». Последнее — просто остроумная, хорошая басня, заключительное присловье которой («Тебе, дружок, и горький хрен — малина...») напоминает даже пушкинскую притчу о художнике, сапожнике и разнице вкусов («Суди, дружок, не выше сапога»). А ведь написана эта басня В. Жемчужниковым, который, в отличие от всех остальных участников содружества, никак больше не писательствовал, как только для Пруткова. И лишь известная архаичность жанра (басня, «максимы») да отдельные словечки могли напомнить о том, что все это сочинено директором «Палатки» и имеет отношение к пародии.

Итак, понятие пародийности применительно к Пруткову оказывается довольно условным. Можно проделать такой опыт: читая разнообразные произведения Пруткова, держать все время перед своим мысленным оком тот облик автора, который запечатлен на знаменитом портрете (украшающем и эту книжку). И очень часто окажется, что творение и облик автора плохо связываются, никак не срастаются. Конечно, так случается и с реальными писателями, но ведь духовно-физический облик Пруткова придуман нарочно, со специальной целью «соответствовать»! Что-то «непрутковское» в Пруткове давно подмечали проницательные люди. Один из них, сам превосходный пародист, удивлялся: «Пародии на поэтов того времени, в высшей степени удачные, не могут, однако, принадлежать Пруткову, который был бы другой личностью, если бы умел так верно замечать отрицательные стороны чужой поэзии... Сами по себе эти произведения — образцы в своем роде по меткости и тонкости» [10]

Такое частое несоответствие указывает не просто на известную пестроту, о чем сказано, но прежде всего на большую широту, на бесшабашье даже, с которым в пределах «творений Пруткова» разгулялась юмористическая стихия. В размахе ее самый образ надутого чиновника и директора выступает лишь одним из обличий, одной из масок того, что называется «Прутков». А портрет оказывается одним из разноликих его «творений».

Эту подлинную двупланность надо обязательно иметь в виду, чтобы понять глубину в «тупости» мнимого автора, реальный смысл многих бессмыслиц (вроде «Фантазии», произведшей целый скандал в театре). Ведь часто дело представляется в таком, говоря схематически, упрощенном виде: читателя поначалу ошарашивает комизм нелепости, но потом он начинает понимать, что эта нелепость отражает нелепость определенных явлений; невежество и тупость Пруткова — увеличенный портрет невежества и тупости бюрократа и т. п.; то есть нелепость отражает нелепость, тупость — тупость же и т. п., и получается замкнутый круг. Тогда якобы серьезное содержание, скрытое под формой глупости, оказывается на поверку совсем не столь уж серьезным, во всяком случае, преходящим. Упрощение, как можно видеть, состоит в том, что не чувствуется глубинный слой, единая основа того разномастного материала, от которого на поверхности чуть ли не рябит в глазах.

Эта основа — органическая связь и меткой сатиры, и словесных (от переизбытка сил!) дурачеств, которыми развлекались веселые аристократы, с глубоким народным корнем. Его смысл поэтично обрисовал Гоголь в размышлении Чичикова после того, как встретившийся ему мужичонка двумя словами разом очертил все плюшкинское своеобразие. Это тот «сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман»; «всякий народ», отличаясь «каждый своим собственным словом», выражает в нем «часть собственного своего характера», и «нет слова, которое было бы так замашисто, бойко... так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово» [11]. Самое «слово», самый способ «выражаться» есть полноценное проявление «бойкого» русского народного ума. Прутков переполнен этой стихией, и потому его нельзя свести всецело к «пародии» в узком смысле такого понятия.

Именно желание раскрыть многоцветность такого слова, поиграть им так, чтобы вся его прелесть выступила выпуклее, приводит, например, к созданию «Выдержек из записок моего деда». Здесь, как известно, эффект создается искусно стилизованной старомодностью, обилием обветшалых слов и конструкций. Надо думать, что для нашего современника этот юмористический эффект ярче, чем для людей, живших сто лет назад, а лет двести назад он был бы почти незаметным, и соответствующие анекдоты (буде их тогда бы рассказали) могли быть оценены только с точки зрения своей голой занимательности. Слог же подобный был делом обычным. Вот как тогда писали образованные люди, хорошо владеющие литературным русским языком. «Теперь уведомляю вас о довольно странной и примечания заслуживающей конверсации, которую имел со мною король шведский в прошедший понедельник. За несколько ден перед сим сделал он мне приватную визиту, которой я ответствовал равомерною с своей стороны... Пришед к нему и, после обыкновенных комплиментов, начал говорить про офицеров и дворянство. Тут ничего примечания достойного не замыкалось...» и т.п.[12].

Это было нормой. Прошло немало времени, и на самый когда-то примелькавшийся способ «выражаться», вышедший из обихода, можно было взглянуть заново, как бы удивленным взглядом, и заметить не только его стародедовскую неуклюжесть, но и своеобразную грацию в этой неуклюжести. Нарочито пустое сообщение «деда», облеченное в тяжелый и важный слог, претендует на значительность и оказывается комичным.